Марина из Молодечно стала одной из организаторок и участницей женских акций в своём городе. Раньше она не интересовалась политикой, но все изменил 2020 год. Марина рассказала PALATNO, как женские акции проходили в регионах, как произошёл отъезд из Беларуси из-за уголовного дела и почему, по её мнению, во время выборов нужно было действовать более жёстко. Также мы поговорили с активисткой Настой Базар о женских маршах и почему часть женщин всё-таки не вышла.
Змест
Меня зовут Марина Бигель. Я — политический беженец. По профессии — медик, медсестра. Последние четыре года не работала по профессии, потому что в этой системе сложно работать. Во-первых, это маленькие заработки. Я работала совсем в другой сфере.
Политике абсолютно не было места в моей жизни до 2020 года. Жизнь проходила в рамках — работа, семья.
Политически активная жизнь началась перед выборами в 2020 году. Нужно было высказывать свое недовольство властью. Перед выборами было много неприятных вещей, после выборов тоже. Меня поразило, как убирали оппонентов, посадили Бабарико. Все надежды были на этого кандидата. Он мне казался правильным, образованным человеком. Когда твои чаяния вычеркнули, убрали — это было больно. Выходили в цепи, становились в его поддержку. Людей разгоняли, не давали высказывать своё мнение, затыкали рот.
Мы выходили в Молодечно, потому что жили там. В Минск не было смысла ехать, нужно было показывать себя там, где ты живёшь. А да выборов ходила на две акции, чтобы показать, что мы против таких действий.
День выборов и насилие силовиков
Я голосовала в Минске, потому что там прописана. Впечатления… Был подъём. Ты видишь столько людей с белыми браслетами! Думаешь, что у нас всё получится! Последние три раза я не ходила на выборы: ведь знаешь, что ничего не изменишь. А здесь ты видишь, что люди хотят перемен, ты тоже хочешь перемен.
Вечером собрались со своей семьёй, решили выйти на улицу. Интернета уже не было, но каким-то образом мы смогли читать Telegram — там люди писали, что уже собираются выходить. Только на улице мы узнали про эти предварительные результаты.
Было обидно, больно. Это неправда, не может такого быть. Нас обманули. Это были очень неприятные чувства. Как так?! Нас было так много, мы все вышли, проголосовали, складывали бюллетени гармошкой. Придирались, чтобы этот бюллетень был абсолютный чистым. А здесь говорят, что с таким преимуществом… Этого не могло быть, это всё неправда.
В тот вечер, 9 августа, мы поехали к Стеле. Когда мы приехали, уже с Немиги гнали людей. Были сумерки, а когда стало совсем темно — люди включили фонарики на телефонах, чтобы видеть друг друга. Вот там много людей, здесь — много людей. Вся Стела была в людях! Так называемая милиция начала оттеснять людей: согнали с Немиги, потом в сторону Пушкинской начали гнать. Людей разгоняли, взрывали светошумовые гранаты. Немного страшно было. Было страшно бежать в толпе: вот там можно было получить травму. Хотя когда мы тогда выходили, мы не думали, что будет такая жесть. Все думали, что у нас есть закон. Мы же не шли что-то крушить или ломать, мы вышли показать, сколько нас.
Уже тогда было видно, что они (силовики — PALATNO) настроены агрессивно. Люди не бросались на них. Никто не применял силу. Даже в цепях перед выборами люди тоже не были настроены с ними драться. 9 августа также. Узнали мы тогда, когда включили интернет. Этот был просто шок. Что они творили с людьми, что они делали на Окрестина, в РОВД. Люди ничего плохого не делали, а над ними издевались — и без зубов выходили, поломанные.
Я возвращалась 11 августа в маршрутке в Молодечно. Тогда уже можно было подключиться к интернету. Всю дорогу читаешь о том, что происходило — и почти что плачешь. Страшные вещи творились. Вспоминаешь — я же могла попасть в этот замес. Все истории трогали, потому что каждая история — боль, ужас, горе.
Первая женская акция, когда омоновцы избивали мужа в РОВД
В Молодечно на женскую акцию вышла 12 августа. Все хотели, чтобы это насилие прекратилось. Другого способа не было. Женщины должны были выйти. Мы тогда думали, что женщин не будут так лупить. Единственная цель была, чтобы не трогали наших мужчин.
О том, что мужа забрали, узнала из Telegram-канала. Я увидела репортаж, статью с того места. Я увидела, что мой муж валяется на земле, а на нём сидит омоновец. Я была на работе, но в тот момент её уже для меня не существовало: мне было необходимо выяснить, что случилось с моим мужем.
Первые несколько часов не было никакой информации. Мне только позвонил его брат. Я звонила в РОВД, спрашивала, там ли он. Мы приехали под РОВД, чтобы спросить, что можно сделать: нужны ли вещи, каково его состояние после того, как на нем посидел омоновец. После новостей, что творили с людьми омоновцы на улицах 9-10 августа, мне нужно было знать, что с ним. Информации мне никто никакой не дал. Потом мне Сергей сам позвонил. Он говорил только про деревню: сделайте то-то и то-то.
Темы женских акций приходили сами собой, новости подталкивали. Мы организовались, создавали маленькие чаты, чтобы была связь между собой. Идея приходила после новостей.
Были акции в поддержку людей, которые находились за решеткой. Мы пели «Купалінку» под Молодечненским РОВД. Думали, что если те, кто будет сидеть, услышат, — им будет немного легче переносить это несправедливое наказание. Высказывали свою позицию через женские цепи, показывали, что мы хотим справедливости, что неправильно избивать людей. Я помню траурный марш в Молодечно. Мы его устроили его в память пострадавших и погибших от режима людей.
Самые вдохновляющие акции… Самые массовые были, конечно, в Минске. Ты идёшь, подпитываешься энергетикой людей, которые вокруг тебя. Все думают, что еще немножко — и мы победим. Мы идём, мы выражаем своё недовольство. В Молодечно, когда людей собиралось так много, когда каждый мог показать своё недовольство. В Молодечно можно было пройтись со всеми, помахать флагами.
Дальнейшие марши и акции — им было всё равно. После мы поняли, что они могут и девчат избивать. Если 9 и 10 августа выходила, то брала с собой паспорт. Думала, меня могли задержать, но перепишут данные и отпустят домой. А когда 11 августа читаешь, что людей просто избивали в мясо, понимаешь, что такая глупость была с моей стороны. Они становились более жёсткими.
В семье было понимание моей активности. Оказалось, что муж без меня ходил на активности. А что делать? Если в душе кипит, а молчать не можешь, то надо что-то делать. А как тогда? Просто сидеть молча? Я не «хатаскрайнік». Если это непосредственно меня касается, то как можно просто сидеть? Надо выйти и сказать, что ты не согласна.
Я так думаю, что тогда так получилось, что власть сама поняла, что она что-то неправильное сделала. Люди смогли скооперироваться, устраивать акции. Но это долго не продолжалось. Была растерянность со стороны властей. Люди молодцы, что смогли генерировать идеи. Нас было немало для такого города, как Молодечно.
Что думали об акции молодечненские силовики? Они думали, что это сумасшедшие девки, которым нечего делать. Они и сейчас так думают обо всех. Просто это ограниченность.
Когда я вернусь в Беларусь? Когда всё изменится, когда мы победим, когда люди выйдут из тюрем, когда людей перестанут забирать за носки с красной полоской. А сейчас там опасно.
Как люди реагировали на протестующих
Были разные реакции от людей. Прохожие благодарили, а некоторые оскорбляли дурными словами. Это проблемы этих людей. Невозможно каждого человека переубедить. Если к тому моменту человек не пришёл мозгами, что творится что-то плохое, то свои мозги не переставишь другому. Однажды на остановке ко мне пристала женщина — увидела у меня на руке белую ленту. Я ее не трогала, сидела в телефоне и ждала автобус. Она вместе с другой своей подругой начала: «А что им не хватает? Сидят в своих “телеграмах”, им там зомбируют мозги».
Я начала возмущаться, говорить, что они совсем не видят, как девушек насиловали на Окрестина. Она сказала: «Вы сами напросились». Конечно, не в такой форме, она там бросалась на меня, оскорбляла матом. Меня так колотило и трясло, потому что было непонятно, как человек может оправдывать такие действия. Мы же не в Средневековье живём, когда пытают людей. Нельзя издеваться даже над уголовниками, нельзя ни над кем издеваться.
Не было среди моих знакомых таких людей. Многие придерживались нейтралитета. Но не было таких, кто говорил бы: что ты творишь, мы же хорошо живём.
Самый страшный момент
9 и 10 августа, когда я была в эпицентре этого всего, — это не было самым страшным. Самым страшным было увидеть, что мой муж валяется на земле, что его тянут в бусик. Это было страшно. И ты понимаешь, что они могут сделать с ним что угодно. И ты ничего не сделаешь с этим. За себя я никогда не волновалась ни на одной акции и марши. За себя не страшно, страшно за своих близких.
Сначала оно нарастало таким комом. Мы делали всё, что хотели. А потом они затягивали, затягивали, затягивали. А затем понимаешь, что могут прийти из школы. Был же административный штраф. Я ждала, что они могут прийти из школы. Сказать: мы вам сейчас устроим осмотр, посмотрим на условия. Ещё и скажут: вы такие родители, что на акции ходите, клеите листовки.
Эмиграция
До выборов ты живёшь обычной жизнью. Нигде не участвуешь. Так, недоволен. Недоволен вообще системой. Ты просто плывёшь по течению. А потом — какой-то взрыв. Ты активно включаешься в местные события. Потом было трудно. Ты постоянно живёшь в стрессе. Боишься любого шороха. Когда Сергей уехал, у нас было два обыска. Ты перестаешь отвечать на незнакомые номера. Пару раз они из милиции дозванивались до меня, но я на разговор так и не пошла, так как уже была научена: говорила им, чтобы присылали повестку. Повестка до сих пор идёт.
Стресс был постоянный. Даже тогда, когда я переехала. Меня дочь недавно напугала. Она пришла из школы, сделала не так, как делала обычно: сначала дёргала ручку, а после звонила в звонок. В тот раз она сразу позвонила в звонок. У меня просто — вот так, я не могла успокоиться. У меня был такой страх! Я была обязана им открыть дверь по закону. Восемь месяцев ты живёшь в постоянном стрессе, это были неприятные восемь месяцев. Ты думаешь, как ложиться спать: в костюме с брюками или обычно. Постоянно думаешь: а что делать с телефоном, если они придут. Ты думаешь: успею ли я удалить у себя всё в телефоне. Мой телефон — это большой срок для меня, если бы они вскрыли его.
Я ехала с детьми. Границы уже были закрыты на выезд. У меня не было оснований на выезд, было немножко страшно. Я не знала, заведено ли уголовное дело. Пришлось выезжать через Россию, после через Латвию. На поезде мы ехали из Минска до Витебска, там пересадка на питерский поезд — мы выходили в Невеле. Там написано, что это город, но это натурально деревня. И ты не знаешь, где искать такси до латвийской границы. И столько нехороших историй про таксистов знаешь, а стоишь одна маленькая женщина с детьми и сумками.
Таксист довёз до границы. После тоже вопросы: пропустят ли латвийские пограничники тебя с литовской визой. Из России мы выехали нормально, однако латвийцы не хотели нас пускать: ковид — «мы вас не можем пустить». У нас были все бумаги, все анализы. И я там со слезами, истерикой, чтобы нас хотя начальник смены выслушал. Я ему говорила, что муж не может приехать к нам, ведь его посадят. Я писала заявление, нас уже Сергей ждал с другой стороны. Когда Сергей зашел к нам, то это всё: ты видишь человека восемь месяцев с экрана телефона, а теперь можно прикоснуться.
Было ли чувство вины, когда уехала из Беларуси
Сначала было. Были мысли, что там столько людей и они в тюрьмах. А ты сидишь в безопасности, а много людей в опасности. Теперь — нет. Я продолжаю делать то, что делала. Что можем, то мы делаем до сих пор. Надеюсь, что это всё принесёт результаты быстрее. Если каждый будет делать по чуть-чуть, то всё будет быстрее.
На некоторых людей есть злость. Если бы солидарности было больше, если бы люди подумали о других людях, которые сидят в тюрьмах и не видят своих родных, — это сроки не на несколько суток, а годы жизни. Становится очень обидно, что люди ничего не делают. Обидно, что бытовые вещи важнее, чем судьба людей.
Кто-то скажет: вы сбежали и вам легче рассуждать. Но если бы была возможность не уезжать, то никто бы никуда не уехал. Это было вынужденное решение: дома лучше, чем в гостях.
Я скучаю по родным, по маме и папе. Да, и обидно. Обидно, потому что людям нужно быть более решительными. По сути, нужно было перетерпеть пару месяцев, когда объявили забастовку. Почему люди вышли на работу на следующий день? Не получилось. Почему? Не понимаю.
Нужно было более решительными, более радикальными. Глядя на то, как действовала милиция, надо было давать соответствующий их действиям отпор. Я не могу призывать к радикальным действиям, но мне кажется, что люди немного струсили. Жаль людей, которые сидят в тюрьмах, они хотели чего-то добиться.
Наста Базар: женщины — хорошие организаторки
Наста Базар. Фото: nasta.bazar / Instagram
PALATNO поговорило с активисткой Настой Базар — об объединении женщин в 2020 году, почему это получилось, почему часть женщин решила не выходить и как сейчас воспринимаются женские марши белорусок после выборов.
— Почему женщины объединились в августе 2020 года?
— Социальные конструкты и женская социализация. Нас с детства приучают быть теми, кто обслуживает. Нас приучают быть эмпатичными. Мы — кроме официальной работы, невидимой работы по быту, — мне кажется, ещё в этом веке добавилась третья нагрузка — эмоциональное обслуживание. С одной стороны, это не окей, потому что силы распределены несправедливо. А с другой стороны, это привело к возможности для женщин быть более эмпатичными, более чувствительными к чувствам других. Давайте будем искренними, большое количество женщин имеет детей, а материнство, как и отцовство, — такая вещь, которая развивает soft skills. Есть много статистики, которая показывает, что люди с детьми через год или два после декретного овладевают такими скиллами, которые получают люди после курсов по soft skills.
Многозадачность — это заложено у женщин с детства. Женщины — хорошие организаторки. Женщины понимают, что такое ощущение, что такое единство. Эти свои навыки в XXI веке перенаправили на то, что они и делают, только в другом формате.
— Прошло несколько лет после тех событий. Почему некоторые женщины не смогли промолчать и выходили, а другие — нет?
— У женщин намного больше ответственности за родственников, за отцов и мам, в том числе и за отцов и мам мужей, и за детей. Кто сказал, что на мужчин давят детьми? На женщину всегда, в первую очередь, будут давить через детей. Я тоже не с первого марша выходила на протест, потому что понимала, что у детей я одна. Я не понимала, где они будут, даже если это будут для меня сутки. И я считаю, что первая причина, почему не выходили, — это ответственность за семью и детей. Вторая — наше мнение не слышали со стороны власти и со стороны оппозиции. Женщину не воспринимали всерьёз. Думаю, что какая-то часть женщин могла повестись и на это: «Всё равно мой голос не будет слышен. Всё равно меня не будут воспринимать всерьёз».
Мы живём в патриархальной системе. Не знаю, как сейчас, но к 2020 году у нас был разрыв в зарплатах между мужчинами и женщинами, по официальным данным Белстата — 27%. Это всё как один из указателей, что женщину не воспринимали. Для части женщин было так: «Моё дело быть на кухне, готовить, ждать, но не выходить».
Были исследования об органах СОП (социально опасное положение — PALATNO), которое делала Даша Чурко, что этот орган стал репрессивным. Социальные службы во всём мире приходят в семьи, чтобы помочь, поддержать и рассказать, то в Беларуси — это исключительно репрессивный орган, чтобы запугать женщину или отобрать детей.
— Как 2020 год изменил отношение к женщинам в белорусском обществе?
— Думаю, что если бы вдруг получилось и не было бы «помощи» из соседней страны (России — PALATNO), то женщины безусловно были бы дольше уважаемыми. Но поскольку не все так быстро — это не спринт, а марафон, — поэтому пошла риторика, что если бы не вышли женщины с цветами, то мы бы все порешали. Меня удивляет эта риторика, так как якобы то, что мы стояли с цветами, помешало вам выйти не цветами. Проще спихнуть на женщину. У нас очень распространена такая вещь, как виктимблейминг — осуждение жертв. А обвинить женщину в любых несчастьях — любимое дело. Я думаю, что в 2020 году женщины были услышаны, но это очень быстро изменилось, потому что не произошли перемены быстро.
В любом случае, к власти хотят приходить в основном мужчины. У мужчин больше ресурсов, больше возможностей. Их жёны сидят с детьми дома, а у женщины есть дети и она не может так легко пойти в политику. Всё, что мы можем сделать, — помнить наше достоинство, которое мы поймали и почувствовали, и продолжать об этом говорить. Нужно заявлять о себе, искать и требовать поддержки.
